Жизнь в ДНР: хаос и возвращение в прошлое

Я общался со студентом, которого сильно избили на одном из последних проукраинских митингов в Донецке. Дээнэровцы его искали, он сел на поезд и уехал в Киев. Из больницы отправился сразу на вокзал, даже не зашел к себе домой. Я встретил его в Киеве. Он сказал мне, что в первые недели после Майдана у тех людей, которые пришли к власти, оставалось еще окно для общения с Востоком. Политикам нужно было объяснить, что появился новый проект развития страны, и люди, живущие на Востоке, будут в него вовлечены. Но в первую неделю после Майдана никто из лидеров не приехал в Донецк. А люди ждали четкого месседжа. Для многих оставалось непонятным, что произошло в Киеве. Три-четыре недели спустя после Майдана российская пропаганда была уже настолько сильной, что шанс на диалог был утрачен.

Больше всего в ДНР меня поражает анахронизм. Ты будто совершаешь путешествие во времени. Ты понимаешь, что сейчас 2015 год, но этого не ощущаешь. Некоторые аспекты жизни в ДНР возвращают тебя в 1980‑е, когда еще существовал Советский Союз. Некоторые — в 1990‑е, в первые годы после развала СССР, когда все было хаотичным, сумасшедшим, и не существовало правил. Иногда ты чувствуешь даже, что попадаешь в 1930‑е. Жизнь там находится совершенно за границами современного мира. Это социальный эксперимент, которого я вообще никогда не видел, где отдельно взятый человек не считается ценным. Я о подобном читал только в книгах, когда учился в университете, а сейчас наблюдаю вокруг.

Недавно мой французский коллега сказал в эфире одного из украинских телеканалов, что большинство дээнэровцев — это местные. Так его сразу обозвали прокремлевским в соцсетях. Украинцы должны понимать, что многие иностранные журналисты восхищались Майданом. Для меня это было самое сильное переживание в жизни. Но это не значит, что мы будем искажать информацию в чью‑то пользу.

Для французских журналистов информационная война сейчас — огромная проблема. Я не знаю, насколько она серьезна для американских и британских коллег. Российская пропаганда становится все сильнее, даже во Франции. Каждое написанное мной слово подвергается сомнению.